Она была старая, двухэтажная, стояла буквой "п". От неё остались почему-то только такие фото.
читать дальше
Современных нет. На сайте есть только эти, а потом сразу фотографии больницы на Горького, куда переехала наша. Как будто и не было нескольких десятилетий. Я уже недели две гуглю. И ничего, ни фотографий, ни какой либо информации, как будто бы между сорок девятым и шестнадцатым ничего и не было. Каким-то чудом нашла информацию о пожаре в заброшенном здании бывшей детской больницы, и о сносе году в 11-ом, наверное. Оказывается, я уже пятый год каждый день по два раза езжу мимо Оптик центра, глазею на чугунного быка, по которому очень сильно видно, что он именно БЫК, и даже не знала, что вот эта залитая асфальтом парковка - наш сквер, где мы собирали одуванчики. Вот так.
Для меня она была живая. Её все бросили, а потом снесли. У меня было очень странное детство, если я плачу по старой детской больнице, ощущая себя Сфинксом, пришедшим на обломки Дома.
Я лежала там раза два или три, не помню. Лежала точно зимой и летом, или поздней весной. Были одуванчики, были кусты за больницей - мы прятались там, когда играли в прятки. Надо было пробежать по толстым трубам, и затаиться в кустах. Все старожилы всегда знали про это место, но почему-то всегда долго не могли найти друг друга. Когда мы бежали по трубам, мы ощущали себя разведчиками.
Мы носились по двору. Однажды вечером я бежала, запнулась о бордюр вот этой самой круглой клумбы, упала, и растянула себе ногу. В больнице само по себе не очень-то весело лежать, несмотря на наше к ней отношение, а тут ещё и нога, на которую не ступить. Я каждый день смазывала её мазью, а потом заматывала эластичным бинтом. И прыгала. Даже когда нога стала заживать, я всё равно прыгала. Я боялась на неё наступить. Я проходила цистографию и урографию, но боялась наступить на почти зажившую ногу. В столовой тарелки за меня таскали мои друзья, в ванной было сложнее всего - душа не было, только здоровенная ванна на кафельном полу, и всё такое холодное и скользкое. Ещё было "весело", когда я сдавала анализы. Обычно подъём в восемь, но на анализы будили в семь. Потом можно было ещё подремать.
И вот меня будят, ведут на анализы, а я как всегда, поэтому меня ведут в столовую и заставляют пить воду из кулера. С тех пор я ненавижу пить простую воду. Каждый раз когда кто-нибудь заводит разговор о "в день обязательно выпить столько то простой воды", у меня сразу идёт рвотный рефлекс. Вообще товарищи с их литрами в день "для всех" заслуживают отдельного разговора, но не об этом сейчас речь. Так вот, я пила ненавистную воду, потом скакала обратно. А у нас были не обычные палаты, а стеклянные боксы на троих человек. Все стены, кроме внешней, стеклянные.
Утро, семь часов. До подъёма час. Мила с грацией слонёнка скачет на одной ноге сначала в столовую, потом обратно, потом в палату. Через стекло из каждой палаты на меня смотрели злые сотоварищи, которым вообще не улыбалось вставать в такую рань из-за громового топота. Я впрыгивала в комнату, под хмурые взгляды соседок, забиралась под одеяло, и наступала благословенная тишина.
Ровно на пять минут, потому что хлопала стеклянная дверь, и в комнату влетала Ирочка со словами:
- В карты кто-нибудь будет играть? - под стоны остальных.
В день выписки я наконец пошла. Я сидела в конце коридора, потому что там была розетка, а у меня был разряжен телефон, а потом встала и пошла. И даже не сразу заметила. Коридор качался, или качался я. И я шла. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Что-то похожее я почувствовала полторы недели назад, когда, наконец, начала заживать мозоль. Но я никогда не забуду тот печаль.
Ещё я очень хорошо помню, как меня забрали домой на выходные. Я решила взять с собой в больницу свою куклу Аню. Она когда-то была с меня ростом, почти как настоящий ребёнок, я очень любила. И мама разрешила. Была зима, у нас не было машины, мы добирались общественным транспортом: я, мама, и Аня. Как сейчас помню: был вечер, шёл снег, густой такой снегопад. Мы с Аней сидели на окне ванной комнаты и махали маме. Я ждала, когда приедут с выходного другие девчонки, чтобы похвастаться Аней. И ещё мне было грустно, потому что темнеет, снег, мама уезжает домой, а я остаюсь.
Окно ванной комнаты - легендарное место. На первой фотографии - окно, если не ошибаюсь, пятое от левого угла. На втором этаже. Мы часто сидели там по вечерам, или ночью, не зажигая свет. Сидели поодиночке, или вдвоём, или даже кучками. По вечерам было особенно тоскливо. Через дорогу - многоэтажки светятся окнами, на остановках поздние пассажиры ждут свой транспорт, машины проносятся мимо. А мы на окне. Так же как тот день, когда я снова смогла нормально ходить, я никогда не забуду эти вечера и ночи - мы шли в туалет, а потом забредали в ванную, и садились на подоконник, смотреть на город. И, конечно же, реветь. Это был подоконник рёва. Не плача, а именно рёва, рёва детей, которые строят из себя взрослых, и даже крутят "романы" здесь же, в больнице, но ужасно хотят домой. А они вон, на остановке, ждут свой автобус.
Ещё иногда по ночам мы пели нестройным хором нашу любимую на тот период песню "О, Боже, дай мне сил". Смэш к тому моменту только-только развалился, но нам было пофигу, это была наша любимая песня, ибо силы нам были нужны. Например, в ночи перед обследованиями. Хотя бы потому, что нам было всё-таки страшно. Даже старожилам. Старожилам особенно. Или потому, что мы очень хотели есть. Часов с шести вечера есть ничего нельзя, обследование то ли в девять утра, то ли в двенадцать. И вот попробуй-ка потерпи. Особенно, когда мама привезла в вечернее посещение всего, и оно лежит в холодильнике в столовой. Мы лежим в кроватях и перечисляем то, что хотели бы съесть. Беляши, пельмени, щи-борщи, пирожки, да хоть горбушку хлеба! А нельзя.
В больнице были мыши. Это оттуда у меня на долгое время пошла привычка подтыкать под себя одеяло, закутываясь в него, как в кокон. Мне сказали, что мыши могут взбираться по висящему одеялу. Вообще-то так могут крысы, но я всё равно испугалась. С целью избавления от грызунов у нас были коты. Ну как коты. Котята от местной кошки. Один из них однажды ночью ловил на подоконнике муху, пока мышь спокойно ела в тумбочке бублик. Котят вечно выпрашивали у нас отделение мальчишек, вечно мы не могли их поделить.
В сончас я любила ходить на гипно-сон. Я слабый человек, каждый раз я намеревалась прослушать сказку про Ивана-царевича до конца, и каждый раз засыпала на первых фразах, а просыпалась позже всех.
Однажды вместо гипно-сна гипнотизёр дала нам коробку с песком и пластилин. Мы должны были построить зоопарк. Мы трудились весь сон-час, лепили животных, строили для них вольеры, прокладывали дорожки... Признаться, в следущие разы я всегда мечтала, что вместо сна мы опять будем строить зоопарк.
Со старой нефрологией связано очень много воспоминаний, в большинстве своём тёплых. Мы любили её - больницу. Странные дети.
Очень надеюсь, что вся наша компания сейчас жива-здорова. Хотя бы относительно здорова. Про жива - я не уверена, что-то слышала такое.
Неожиданно посмотрела другими глазами на свою дорогу в универ, балда, десять лет назад здесь стояли те же здания, а ты ездила четыре года мимо и ничего не ёкало. Тьфу.
Грустно. Наверное, потому, что это мой кусочек детства. Он был, был сквер, окно в ванной, вечерний снегопад, печенье в дырке в стене, трубы, котята и мыши, рваные простыни, паутина, стеклянные стены и шатающийся коридор. И вот уже несколько лет этого нет. Как и кусочка детства. Он остался в памяти, я даже не смогу, проезжая мимо, сказать: "О, а вот же они, наши деревья!", потому что нет больше деревьев.
Вот как-то так, сумбурно и грустно. А мы всё-таки странные дети. Нормальные скучают по летним лагерям.